Создан заказ №3697099
5 марта 2019
Рецензия на статью Чеканцева «Историчность и история в интеллектуальной культуре ХХl века»
Как заказчик описал требования к работе:
Рецензия должна содержать актуальность, проблему статьи, цели и выводы(критика основных моментов), мнение рецензента
Объём работы 4000 знаков без запятых 14 шрифт times new Roman
З. А. ЧЕКАНЦЕВА
ИСТОРИЧНОСТЬ И ИСТОРИЯ В ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЕ XXI ВЕКА
Актуализация идеи историчности в интеллект
уальной культуре второй половины XX века стала одним из проявлений исторического поворота в научном познании. Опираясь на работы философов, антропологов, историков, филологов, автор стремится понять, в чем заключается содержание такого поворота и как воспринимается историчность на пороге третьего тысячелетия. Проблематика историчности обсуждается в русле антителеологической мысли, которая постепенно реабилитировала разрывы в истории, виртуальность прошлого, фундаментальность реляционного взаимодействия прошлого и настоящего. Выявляются различия между историчностью в классическом познании и в интеллектуальной культуре рубежа XX–XXI вв.; обсуждаются особенности концептуализации историчности на пересечении филологической и исторической перспектив; показано трансдисциплинарное происхождение синтагмы режим историчности, ее связь с темпоральным поворотом в познании и когнитивными процессами в научной деятельности. Ключевые слова: историчность, темпоральность, история, исторический поворот в познании, режим историчности, трансдисциплинарность
Историчность нередко понимается как синоним исторического. Более того, с историчностью связывают «невидимый порядок и силу» истории (Ж. Рансьер). Однако концепт историчность остается во многом не проясненным. Несмотря на обилие специальной литературы «понятие историчности, отчасти ставшее общим знаменателем разнородных по происхождению и даже взаимоисключающих философских тенденций, взятое само по себе демонстрирует очевидную бедность своего содержания, его размытость и неопределенность в той мере, в какой оно всего лишь фиксирует всеобщность становления применительно ко всему существующему»1. Но в научном познании историчность принадлежит к области очевидного и наряду с историзмом/историцизмом остается одним из методологических принципов. Ритуальные ссылки на эти окостеневшие познавательные принципы способствуют консервации накопившихся в научных традициях стереотипов и упрощений. Ситуацию осложняет инерционность исторического познания: базовые установки профессиональных историков меняются медленно. По словам Статья подготовлена при поддержке гранта Российского научного фонда № 15-1800135 «Индивид, этнос, религия в процессе межкультурного взаимодействия: российский и мировой опыт формирования общегражданской идентичности». 1 Перов 2000. С.43.
Круглый стол «Наука и историчность»
6
французского медиевиста П. Бушерона, «историки мечтают вместе с Ж. Мишле, но работают как Ш. Сеньобос»2. В последние десятилетия в философии и социально-гуманитарных науках предпринимаются попытки прояснить содержание этих принципов и наметить пути их историзации. Проблематика историчности, историзации, контекстуализации стала активно обсуждаться в русле формирующейся в интеллектуальной культуре антителеологической традиции, которая постепенно реабилитировала разрывы в истории, виртуальность прошлого, неизбежность реляционного взаимодействия прошлого и настоящего. В трансдисциплинарном режиме переосмысливается природа исторической динамики и когнитивный статус прошлого. Точками отсчета выступают разные аспекты реальности так или иначе связанные с историей: время, событие, истина, память, судьба, причина и следствие, анахронизм, справедливость, контингентность и пр. Разумеется, в рамках небольшой статьи нет возможности писать об этом подробно. Цель данного текста – показать важность исследования проблематики историчности не только для историков, но и для науки в целом. Присутствие исторического измерения не только в философии, но и во всех науках, по-видимому, связано именно с явлением историчности. История, полагает Ж. Рансьер, «это не просто дисциплина, это фигура мысли, которая в определенный момент устанавливает смысл историчности, доминирующий в качестве общей основы для схватывания объектов. Доминирование истории – это устойчивое преобладание определенного чувства истории»3. Получается, что историчность можно рассматривать как символ научного дискурса, индекс истины и легитимности научной деятельности. «История, становящаяся историей лишь в ходе и по мере ее познания, разумеется, сильнее зависит от человека, чем история, которая, совершаясь, настигает человека как уготованная ему судьба. И лишь новое теоретическое понятие открывает перед человеком поле деятельности, где он встает перед необходимостью предвидеть историю, планировать ее, «производить» (hervorbringen, по Шеллингу) и, наконец, «делать» (machen)», – писал Р. Козеллек4. Историческое как интегральная часть мышления было изобретено сравнительно недавно, в эпоху Ренессанса. Это изобретение стало результатом длительного интеллектуального развития. Но принято считать, что только после интенсивных перемен рубежа XVIII–XIX вв. историческое стало восприниматься как неотъемлемая составляющая всякой мысли. Козеллек, вводя в науку макроаналитические категории 2 Boucheron et Casanova 2013. Впрочем, это наблюдение исключает из рассмотрения риторику и поэтику познания, без которых современное понимание историчности в трансдициплинарном режиме вряд ли возможно. 3 Rancière 1995, p. 52. 4 Козеллек 2004 N5.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
7
«пространство опыта» и «горизонт ожидания», стремился показать условия возможности исторического как явления. Его идеи способствовали антропологизации истории, поскольку «нет такой истории, которая бы не конституировалась посредством опыта и ожиданий действующих и переживающих людей»5. Важным вкладом в понимание исторического стала синтагма режим историчности6, а также реабилитация табуированного в историописании анахронизма7. В начале XXI века историография, опираясь на исследовательский опыт антропологически ориентированной истории и когнитивные повороты рубежа веков, возвращается к этим категориям для историзации концепта время. Философы убедительно показали, что темпоральное измерение настолько укоренено в сознании, что общая тональность жизненных процессов полностью зависит от темпорального опыта8. Однако вопрос об историческом времени и его содержании приобрел новое дыхание лишь в конце 1980-х гг., когда гуманитарии практически одновременно с физиками «переоткрыли» время. Историки и этнологи довольно долго интересовались вопросом о времени в терминах представления или репрезентации. И лишь в последние десятилетия время стало восприниматься и интерпретироваться как эффект практик, порожденный конкретной ситуацией: городская жизнь, тюрьма, университет, написание исторического текста или осмысление памяти и забвения. Стало ясно, что темпоральный эффект не может существовать вне практик, он в них формируется. Его качественные особенности представляют собой способы «проживания времени», соответствующие разнообразным контекстам9. В современных дискуссиях о характере и формах исторической динамики время предстает не как нейтральный медиум в работе историка с исторической информацией, но как деятельный актор, связанный с этикой и политикой. Высказываются суждения о том, что мы находимся в преддверии «принципиально нового понимания связей исторического и политического»10. Исследуя взаимоотношения истории и памяти, роль разных форм коллективной памяти, историки проявляют озабоченность по поводу современного статуса прошлого и отношений между прошлым и будущим. «Как стирается граница между реальным миром и искусством в современном художественном творчестве, так же стирается граница между прошлым и настоящим благодаря последним революциям, произошедшим в историописании. В отличие от недавнего време 5 Козеллек 2016. № 2. С.149-173. 6 Hartog 2003; Fritzsche 2004. 7 Rancière 1996, p.53-68; Loraux 1993, p.23-39; Олейников 2014. 8 См., напр.: Philosophie et spiritualité. 2002. Serge Carfantan 9 Bensa 1997. 10 Osborn 1995; О политической нагруженности демаркационной линии между настоящим и прошлым см., напр.: Олейников 2014. № 126.
Круглый стол «Наука и историчность»
8
ни, сегодняшний исторический объект характеризуется неуловимостью и прозрачностью, делающими проблематичным разграничение прошлого и настоящего»11. Осмысление проблематики исторического времени сегодня представляется как поиск необходимого для историографической практики третьего пути между объективизмом и релятивизмом. К. Лоренц называет это «внутренним реализмом». Не удивительно, что выявление содержания и особенностей исторического времени оказалось сопряженным с переопределением явления историчности12. Первоначальное понимание историчности, исходя из временности, содержится в трудах философов. Самые известные среди них: В. Дильтей, показавший, что человеческая жизнь является воплощением универсальной историчности, Э. Гуссерль, обосновавший историчность времени-сознания, и М. Хайдеггер, представивший историчность как «временящую временность Dasein». Много об историчности размышлял П. Рикер: в его интерпретации сама способность помнить предстает как историчность. Следует назвать также Ж. Деррида и Ж. Делеза, разрабатывавших проблематику поиска смыслов как в текстах, так и в истории. Однако, несмотря на обилие работ, посвящённых анализу феноменологической трактовки времени, фундаментальная для постметафизической философии проблема соотношения времени и истории, временности и историчности остается слабо изученной. Тем не менее, уже в философской мысли историчность связывается не только с темой времени. Например, В. Шлыков, изучая историчность на пересечении традиции, судьбы, события и памяти, выходит на проблему связи историчности, истории, сознания и памяти. Пытаясь понять «каким образом в недрах сознания рождается историческое измерение; каков генезис мифологического сознания, ещё не распавшегося на общефилософские оппозиции "природа/история", "я/другой", "бытие/становление"; насколько оправдано притязание историчности на роль основы в самопонимании "нетавтологического сознания"; как память прошлого в качестве памяти прошлых других постоянно поддерживает и реактуализирует изначальную историчность, требующую не статической логики сущностей, но динамической логики событий»13, Вслед за Гуссерлем, Шлыков приходит к выводу: историчность – даже не концепт, это идея, представляющая собой воплощение смысла и априорности, идея как «горизонт любого созерцания», «невидимая среда видения», «полюс чистой интенции, очищенной от всякого определённого объекта», как «отношение к объекту». Историчность связана с историей, но историей, несводимой к прошлому. Философ убежден, что «познание прошлого вне 11 Анкерсмит 2008. P. 149–167. 12 Bevernage, Lorenz. 2013. N 1 (63). P. 31-50. 13 Шлыков 2005. С. 16.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
9
исторично: оно отрицает историю, отрицая её неизвестное будущее. Историчной вещь делает не установленное прошлое, а возможное будущее, причём только память способна быть полностью открытой грядущему, не нуждаясь в нём и не проектируя на него свою сегодняшнюю уверенность в прошлом»14. Преодолевая «бедность» традиционно понимаемой историчности, автор обращается к концептам памяти и другого, исследует мифологическое сознание как «тотально историческое». Подобные наблюдения встречаются и в работах историков. Так, известные польские исследователи, осмысливая природу исторического времени приходят к заключению о том, что «истоком исторического времени и исторического мышления, является магическое мышление. Из происходящих в нем изменений берутся известные нам примеры исторических форм мышления и речи, в том числе в форме историографических шедевров, являющихся одновременно и шедеврами культуры. Они содержат в себе явные и скрытые следы своего происхождения»15. Более того, сама «идея генезиса имеет магическое происхождение. Ее прародителем является отношение частичной и неполной идентичности, основанной на метаморфозе. Из хаоса изменений, вызываемых метаморфозой, выделяются те, которые характеризуют активную, более раннюю сторону и пассивную, более позднюю. Генетическая связь наследует эти характеристики и становится ресурсом стабильных и относительно стабильных отношений магического мира, а затем постмагической связью между состояниями вещей, в том числе исторических. Вместе с тем, мы замечаем в рамках la mentalité primitive кооперацию и корреляцию между идеей временной последовательности, идеей частичной метаморфозы и рождающейся идеей генезиса. Она же, вместе с идеей временной последовательности, находится и в основании исторического дискурса»16. Для историка историчность – это принцип, позволяющий реализовать профессиональные амбиции по приручению прошедшего. Однако принцип этот изменчив и во многом зависит от характера исторического познания, в русле которого историк работает. В классическом познании историчность понималась в детерминистском ключе: обнаружить и продемонстрировать историчность изучаемого фрагмента исторической реальности означало вписать его в исторический контекст эпохи. В таком случае историчность предстает как поток сменяющих друг друга событий и процессов. При этом преемственность и линеарная последовательность абсолютизируются, а разрывы нивелируются. Одновременно в порядке времени очень важна темпоральная дистанция между прошлым и настоящим, являющаяся важнейшим условием объективности 14 Там же. 15 Поласик-Вжосек, Вжосек 2017. С. 23. 16 Там же. С. 17.
Круглый стол «Наука и историчность»
10
полученных результатов. Наличие такой установки предопределило понимание предмета исторической науки как прошлого и породило недооценку истории современности. Прошлое не просто предшествует настоящему, но является его условием17. При этом предполагается, что историк работает по «следам», изучая материальные свидетельства того, что было (текстов, изображений, памятников и пр.). Эти свидетельства довольно долго воспринимались как зеркало исторической реальности, реконструкция которой и составляет основную задачу историка. Однако во второй половине ХХ века «зеркало разбилось», а единая История постепенно уступила место множеству историй, отличающихся небывалым содержательным разнообразием. Большая история, по выражению Ф. Досса, «превратилась в осколки», раскрошилась, радикально изменив пейзаж научного познания, что сделало актуальной мысль о «конце истории»18. Хотя вскоре выяснилось, что речь идет не о конце истории, но о кризисе определенной концепции истории. Помимо философии и истории в прошлом веке немало сделали для переосмысления историчности как «особого кадра схватывания объектов» (Ж. Рансьер) другие научные дисциплины, в т.ч. социальные и гуманитарные. Например, двадцать лет назад филолог Н. Полтавцева в коротком, но содержательном тексте показала, что История с большой буквы как «удобный резервуар, сосуд, склад, сундук, где как залежалое и траченное молью, хранилось время с бирочкой “прошлое”», не исторична19. При этом она ссылается на авторитетные имена весьма проницательных аналитиков социокультурных трансформаций: А. Бергсон, Г. Гуссерль, М. Пруст, А. Белый, В. Беньямин, О. Мандельштам, Б. Пастернак, И. Пригожин, Ю. Лотман, структуралисты и постмодернисты. Благодаря лингвистическому повороту стало ясно, что литература не должна отделяться от других форм дискурса. Уже потому, что все исследователи используют язык в процессе репрезентации полученных результатов. Работы по поэтике исторического познания показали, что вымышленный рассказ переплетается с историческим повествованием в поисках «истины», которая сохраняет в себе мифические элементы. В историографии позитивистского типа, историчность означала прежде всего вписывание в историю ценностей. Как полагает А. Мешонник, историки-позитивисты, по сути, сводили историю к иллюзии, что знание смысла, означает прежде всего знание условий его производства. Он объясняет это тем, что сциентистские установки сделали таких историков глухими к теории языка. Между тем, еще Деррида, размыш 17 Бевернаж 17.08.2012. 18 Идея конца истории, как утверждает Деррида, висела в воздухе уже в 1950-е гг., задолго до Ф. Фукуямы. Именно она во многом определяла интеллектуальный климат, в котором оформлялась идея деконструкции. – Деррида. 2006 19 Полтавцева 1997. С. 22.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
11
ляя об основах грамматологии как «науки о письме», заметил, что именно письмо «открывает нам саму область истории как исторического становления», подчеркивая, что «сама историчность связана с возможностью письма»20. Более того, историчность соединяет в одном времени условия и способность людей трансформировать их, т.е. в историчности соединяется умение видеть, чувствовать, понимать, читать, писать, бесконечно общаться с другими. Это значит, что современное понимание проблематики хронотопа требует более вдумчивого и аргументированного сопряжения антропологических и темпоральных / пространственных явлений в истории. Не случайно самое продуктивное на сегодня использование понятия режимов историчности в эпистемологическом ключе продемонстрировано в контексте перекрестной истории21. Герменевтическое схватывание историчности текста сопряжено с м рядом эпистемологических трудностей. Помимо содержательного вопроса «О чем данный текст?», который всегда интересует ученых в связи с историчностью, очень важно понять, почему данный текст сохраняет свое значение в современности, что позволило его субъектности превратиться в интерсубъективность, какова роль ритма в этой трансформации. Эти вопросы соприкасаются с историчностью, введенной в науку лингвистами и филологами. Прежде всего назовем Э. Бенвениста, который не только обогатил гуманитарную мысль своими проницательными наблюдения за временем текста, но и актуализировал доплатоновское понимание ритма22. Его тексты стали важной составляющей современного ритманализа не только в искусстве и поэзии, но и в науке23. В отечественной филологической науке проблему историчности поставил А.В. Михайлов, филолог-германист, культуролог и литературовед. В его трудах была разработана многоаспектная концепция исторической поэтики, основанная на принципе историчности, понимаемой как «внутренняя мера науки». Автор стремился показать, что так понимаемая историчность может стать теоретической основой научного исследования, предполагающей соотнесение современной научной мысли с «внутренней», «смыслопорождающей» логикой литературной и культурной истории24. Идеи Михайлова пресекаются с оригинальной программой поэтики познания, разработанной в начале 1990-х Рансьером25. В этой программе под поэтикой познания понимается некая «деконструктивистская практика», направленная на то, чтобы соединить полученное дисциплинарное знание (история. политология, социология и пр.) 20 Деррида 2000. 21 Werner, Zimmermann 2003/1 , p. 7-36. 22 Benveniste 1966 ; Michon 2009 . p. 241-255. 23 Michon P. 2005 ; Michon Rhuthmos, 6 décembre 2011. 24 См. Данилина 2008. 25 Rancière 1993.
Круглый стол «Наука и историчность»
12
с поэтическими операциями (описание, наррация, метафоризация, символизация и т.п.). Это позволяет лучше прояснить объекты такого познания и придает смысл и убедительность полученным результатам. Важнейший вклад в копилку идей о содержании историчности внес выдающийся французский мыслитель, поэт и переводчик Анри Мешонник. С. Мартен полагает, что именно Мешонник, обосновав концепт радикальной историчности дискурса, предложил всем дисциплинам переосмыслить понятие историчности. В частности, ученый считал, что в истории «историчность – это не историцизм, который либо забывает наблюдателя (историка), либо все отдает ему, это скорее время отношения между субъектом истории и субъектом историописания»26. Он убежден, что «историчность – это не история. Это трансформация. Мерило неизвестного, которое остается неизвестным». По Мешоннику, отношения между языковой деятельностью и жизнью достигают максимума не в истории, а в поэзии. При этом ритм оказывается центральным элементом в проявлении субъективности и историчности. Именно ритм, понимаемый как манера течения, приходит на смену знаку и становится центральным элементом в динамике жизни27. Размышление о настоящем как ключевой категории темпорального опыта стало центральным при разработке понятия режим историчности. В нашей традиции эту синтагму связывают с именем Ф. Артога, который действительно много сделал для обновления наших представлений о мире прошлого и настоящего28. Артог подчеркивает, что понятие режима историчности не имеет ничего общего с историзмом, ибо классический историзм телеологичен, вписывается в линейную динамику, предполагает выделение периодов и является эпистемологической доктриной, связанной с философией истории эпохи модерна29. П. Гарсия, проанализировав труды французских историков первой половины XIX в., показал, что историки не просто фиксируют новый режим историчности, но сами активно участвуют в формировании нового понимания соотношения времен30. Вместе с тем во Франции убедительно обоснована трансдисциплинарная природа этой синтагмы, которая оформлялась несколько десятилетий как в истории, так и в антропологии, политологии, социологии, философии31. В конце 1980-х гг. исто 26 Martin / http://www.fabula.org/cr/278.php 27 Мешонник 2014; Meschonnic 1982. 28 См., напр.: Hartog 2003. См. также реферат В. Мильчиной 2004. 29 Hartog 2010. P. 766. Историзм XIX века и его модификации в первой половине ХХ в. – это разные эпистемологические доктрины. Современные философы утверждают, что есть основания говорить, по крайней мере, о шести разновидностях историзма. Ссылки на некий «универсальный» историзм несостоятельны. 30 Garcia 2002. 31 Delacroix, Dosse et Garcia (dir.) 2009.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
13
ричность стала для «Анналов» теоретическим ресурсом, способным переопределить идентичность историка. В редакционной статье, предлагавшей обновленную программу журнала в первом номере 1994 года (с заголовком «История, социальные науки»), одной из «амбиций» истории стало «понимание режимов историчности в их многообразии». «Анналы» в то время были озабочены не только защитой идентичности истории, но и обновлением познавательного статуса историописания в русле нового союза с другими дисциплинами и философией32. Современная история/историография обращается к прошлому не в поисках тождественности, первоначальности и непрерывности, но, напротив, – инаковости, различий, множественности. Когда историки изучают современность (прошлого или настоящего) они стремятся выявить не только последовательности, но разрывы и непрерывности, проходящие через мир сегодняшний. В таком поиске историчность, понимаемая как трансформация, становится центральным понятием. Постепенно простая фиксация фактов всеобщей изменчивости во времени уступила место пониманию необратимости исторического процесса, уникальности и неповторимости каждого его состояния, укорененности этих состояний в содержательном историческом времени, понимание которого качественно отлично от прежней пространственной трактовки времени как пустой длительности, равно открытой прошлому и будущему. Историчность предстала как различание (Ж. Деррида). При этом речь идет не о тех различиях, которые фиксируются нашим сравнивающим мышлением, а «о саморазличающихся формах реальности, проявляющихся в динамике и процессуальной связи между ними»33. Таким образом исторический поворот в познании заключается не только в том, что все дисциплины более активно стали всматриваться в мультитемпоральное содержание исследуемых явлений – они обратили самое пристальное внимание на их историческое измерение, по сути переопределив явление историчности34. В XXI в. в условиях нового режима историчности и трансдисциплинарности все более необходимым становится переосмысление предметности истории, поскольку термин «прошлое» оказался важнее истории и вытесняет ее в качестве сложного знания из сознания людей. «Повсюду только прошлое, – пишет П. Нора, – истории больше нет нигде. История, т.е. организация прошлого в единый ансамбль, включение его в рассказ, динамичное выявление (rassemblement) его смысла, спор 32Delacroix 2009; Bantigny 2013/1 (N° 117), p. 13-25. 33 Деррида 2006. 34 В.А. Лекторский полагает, что уже с 1960-х гг. в философии науки делается «упор на историческом подходе к анализу научного знания». – Лекторский 1973. С. 112. В.А. Михайлов также констатировал усиление внимания к проблемам историчности в отечественной науке примерно в то же время.
Круглый стол «Наука и историчность»
14
ного в своей направленности, но бесспорного в наличии, такая история явно уходит на второй план; и это удаление особенно ясно ощущается в образовании»35. Впрочем, еще Марк Блок, считая историю не только наукой о людях о времени, но и наукой об изменениях, писал: «Прошлое это данность, которую никто уже не изменит. Зато познание истории – процесс, который без конца изменяется и совершенствуется»36. При этом аргументы историков против понимания исторической предметности как «прошлого» являются общим местом в интеллектуальной культуре последнего столетия. Один из самых распространенных аргументов заключается в том, что историческое знание рождается на стыке времен, как минимум – это прошлое и настоящее. Но не менее существенна для становления и понимания исторического связь прошлого и будущего. Причем это важно не только для эпохи модерности, но и для современного режима историчности. Образно и точно характеризует новую ситуацию Ф. Артог: современная история/историография стремительно меняется в сопровождении «квартета в составе памяти, коммеморации, наследия и идентичности, а также тех, кто им аккомпанирует. В роли руководителя оркестра выступает наше настоящее»37. Для понимания истории как науки основополагающей является мысль о ее документальной основе. Сегодня, укоренное в исследовательской и образовательной практике убеждение в том, что история пишется по следам, проблематизируется. Приведу только один пример. Французский медиевист Ж. Морсель на основе большого лексического и историографического материала показал, что метафора следа является отнюдь не истиной, но соглашением, основанным на общей вере38. Основательно изучив, как понятие следа было внедрено в язык историка, Морсель обнаруживает весьма активное использование синтагмы «исторический след» или «след прошлого» еще до Французской революции и анализирует эпистемологические последствия ее широкого распространения. Одним из таких последствий является восприятие истории как науки о прошлом. Морсель полагает, что «прошлое» как объект историка, ценное само по себе или как способ понимания современности, представляется весьма проблематичным. В таком качестве этот объект блокирует трансформации, скрывает конструктивистский характер исторического дискурса, составляет основу телеологического подхода39, 35 Nora 2013/5. № 177. P.3. 36 Блок. 1973. 37 Hartog 2010/1 (n° 158). P. 18-31. 38 Morsel 2016/4 (n° 680), p. 813-868. 39 Выдающийся французский историк А. Корбен недавно убедительно показал на конкретных исторических примерах, насколько телеологическое прочтение истории связано с риском неосознанного искажения прошедшего знанием того, что случилось после. Corbin 2015/2 (N° 40), p. 337-342.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
15
порождает музеефикацию и архивацию исторических данных, а также нередко используется для легитимации настоящего. В последнем случае распространенное выражение «политическое использование прошлого» предстает как прописная истина, трюизм. Понятие следа соотносится с идеей уликовой парадигмы, которая, по мнению К. Гинзбурга, является основной для историка. Чтобы уйти от дихотомии присутствующего (настоящее) и отсутствующего (прошлое), которая предполагает упрощенное понимание анахронизма, и переопределить, наконец, предметность исторической науки, автор предлагает, используя наблюдения известного французского искусствоведа Ж. Диди-Юбермана, отказаться от устойчивого понимания документа как следа того, чего уже нет, и анализировать симптомы, которые вполне убедительно можно выявить в источниках, не прибегая к умолчаниям и метафорическим допущениям, которые сейчас являются нормой в историописании. Понятие симптома лишено у Диди-Юбермана каких-либо медицинских коннотаций. Это не признак существующей вещи, но скорее пробел смысла в неуловимой или искаженной истине. Иными словами, симптом означает невидимую, но существенную часть видимой вещи; при этом важно не столько то, что он сообщает, но прежде всего указание на то, чего мы не знаем. Поэтому симптом можно рассматривать как «инструмент эвристической гигиены». Заимствуя понятие симптома у Диди-Юбермана, Морсель пишет о возможности своего рода исторической симптомалогии, точнее симтоматической истории, в которой симптом сменяет след. Речь идет не о навязывании истории семиотической типологии, но о более активном использовании герменевтического потенциала для учета темпоральных различий. Иными словами, метафора симптома рассматривается как альтернатива отпечатка (l’empreinte). Эта идея выливается в вопрос: Как будет выглядеть история, если исходить не из того, что документ отсылает к чему-то отсутствующему, но скорее к присутствующему, но невидимому? След работает как присутствующий в настоящем знак того, что отсутствует и как способ преобразования прошлого в настоящем. Ученый полагает, что метафорическая натурализация потока времени и упрощенность процесса изменения, обеспечивается широким использованием термина «источники». Это привело к утверждению мысли о том, что историк работает с обществами, которых больше нет. Но на самом деле историк изучает общества, которые трансформировались. В таком случае «прошлое» можно интерпретировать как «совокупность проблематичных трансформаций» (l’ensemble des transformations en question), хотя его как правило представляют, как «некое прошлое состояние» (état passé), статичное и завершенное40. 40 Morsel 2016. P. 847-848.
Круглый стол «Наука и историчность»
16
Восприятие документа-следа как отпечатка неотделимо от отчаянных надежд возродить прошлое, и именно эта связь между историей и прошлым объясняет дискуссии об отношениях между историей и памятью, осложняемые еще больше, когда речь идет об индивидуальном воспоминании и документальном высказывании как свидетельстве. Но если вдуматься, то у документа-следа нет возможности воскрешать вещи, которые некогда были конкретными, видимыми и включенными в событийную жизнь, но сегодня об их существовании говорят лишь воспоминания в виде слов и изображений. Материальность документа сама по себе позволяет прояснить то, что хотел сказать автор, только магическим или символическим образом. Документ-след, его форма и содержание возвращает не к автору, а лишь в породившую этот документ социальную систему, которая сегодня превратилась в камень. Историчность (а не «знание по следам») поддерживает историю в ее отношении к прошлому, которое само по себе ничего не дает для объяснения социального изменения и даже мешает или по крайней мере делает очень сложным его включение в социальные науки41. Схожие идеи высказываются и на другом эпохальном полюсе исторического познания. В частности, историки настоящего времени, размышляя о современном статусе этой дисциплины, существующей во Франции с конца 1970-х, обосновывают мысль, что она больше не нуждается в особом положении, поскольку в течение полувека утвердилась как полноценная составляющая исторической науки42. Аргументируя возможность отказаться от выделения такой специальной области исторического знания, они одновременно призывают обеспечить формирование «истории как социальной науки настоящего». Соприсутствие множества темпоральностей делает современность в разных ее проявлениях предельно гетерогенной, что очень затрудняет возможность ее адекватного постижения значительной частью живущих в этой современности людей. Ее переосмысление в трансдисциплинарном режиме ведет не только к новому пониманию общественной значимости истории, но и способствует пересмотру устоявшегося разделения наук на естественные и социальные/гуманитарные. Такая наука способна родиться в результате переосмысления предметности исторического познания, выбора иных научно-исследовательских объектов и включения настоящего времени в изучение множества темпоральностей. С укоренением так понимаемой социальной истории настоящего времени в пейзаже социальных наук современность станет исследовательским полем с очень высокой конкуренцией, поскольку с ней будут работать историки, этнологи, социологи, экономисты, политологи, географы, 41 Morsel p. 862-864. 42 Droit , Reichherzer. 2013/2 (N° 118), p. 121-145.
З. А. Чеканцева. Историчность и история…
17
философы, лингвисты, специалисты по литературе и т.д. Отличие от привычного подхода будет заключаться во взгляде на настоящее, способах его изучения, схватывания и объяснения. Такая история, по мнению авторов, способна вернуть в социальное познание интерес к объяснению, который во многом был утрачен в последние десятилетия. Для историков это может послужить основанием для выявления историчности практик, институтов, групп акторов и пр. При этом главная забота авторов заключается в том, чтобы включить более естественно и активно историописание в социальные науки (антропология, социология, политология, лингвистика, право). Очевидно, что и в первом, и во втором случае, речь идет об учете в исследовательской практике историков историчности, понимаемой как метаморфоза/трансформация, в которой исследователь может уловить форму явления или вещи, некогда существовавшего в прошлом, но изменившегося в современности. То, что изучаемое явление вызывает интерес и сегодня – главное свидетельство его историчности. На мой взгляд эти аргументы представляют значительный интерес для переопределения не только научного статуса истории, но и роли науки и трансдисциплинарного научного познания в целом. Хотя их осмысление определенно потребует времени. *** Понятие историчности ввел в исследовательское мышление Дильтей, который увидел в нем решающий критерий для «эпистемологического расширения прав и возможностей» наук о духе и не только обосновал специфику гуманитарных наук, но и показал огромное значение всех наук в изучении человеческой жизни. Экзистенциальные и эпистемологические вызовы третьего тысячелетия требуют радикального переосмысления трансдисциплинарности в свете новой рациональности, формирующейся вокруг идеи сложности и связности всех явлений43. В XXI в. на смену детерминистскому историзму, стержнем которого остается при всех нюансах самоценность прошлого, приходит мультитемпоральный подход, основанный на идее подвижности границ между основными модусами времени и их постоянном взаимодействии. Включенность прошлого в настоящее в разных формах меняет представление о предмете исторической науки, о соотношении истории и памяти, о материальных и аффективных формах этого взаимодействия. Новое ощущение времени проявляется не только в исследовательской практике историков, антропологов, социологов, лингвистов, философов и искусствоведов, но и в реальной жизни: в коммеморативных практиках, в музейных экспозициях и выставках, в политических движениях и
43 Morin , Le Moigne. 2013; Ouvrir les sciences sociales. 1996.
Круглый стол «Наука и историчность»
18
властных проявлениях реальной политики. Все это изучается в трансдисциплинарном режиме, где ключевым является понятие исторического опыта, а также концепт историчность. Историческое исследование – это в идеале опыт размышления над историчностью других. Это описание истории как уникальной трансформации, стержнем которой является «изобретение собственной историчности» (А. Мешонник). Речь может идти как об отдельном человеке, так и о коллективном субъекте, событии и текстах. Возможно, так понимаемая историчность сближает историю с искусством. Исторический характер явления предполагает возможность его трансформации, выводящей на проблемы исторической динамики. Именно это самое интересное в истории, которая не сводится к условному прошлому, к тому, что было. Постижение историчности – антидот против расслабляющего восприятия реальности как надежной и устойчивой. Такой подход к истории позволяет придать подвижность настоящему, открывая в нем, как писал П. Рикер, «неисполненные возможности прошлого». Переосмысление природы исторической динамики стало своеобразным рычагом, позволившим нащупать путь к переоценке статуса исторического познания в подвижном мультемпоральном универсуме. При этом не только философы, но и ученые все увереннее размышляют о необходимости пересмотреть существующее более столетия разделение наук на естественные и социальные/гуманитарные, поскольку современный анализ научных исследовательских практик подводит к выводу, что социальные науки, в т.ч. история, ничем не уступают по своей фундаментальности наукам естественным. Один из авторитетных политических мыслителей прошлого века Клод Лефорт, писал в конце 1980-х о том, что подлинная трансформация (символическая или политическая) предполагает «появление новой идеи времени, нового разделения прошлого и будущего, истины и лжи, видимого и невидимого, реального и воображаемого»44. Не пришло ли время именно для такой трансформации истории как науки? В конце XVIII столетия воплощением небывалой метаморфозы стал опыт Французской революции. Способны ли социальные и гуманитарные науки XXI века своими трансдисциплинарными практиками обновить нашу историчность
подробнее
Заказчик
заплатил
заплатил
200 ₽
Заказчик не использовал рассрочку
Гарантия сервиса
Автор24
Автор24
20 дней
Заказчик принял работу без использования гарантии
6 марта 2019
Заказ завершен, заказчик получил финальный файл с работой
5
Рецензия на статью Чеканцева «Историчность и история в интеллектуальной культуре ХХl века».docx
2019-03-09 19:29
Последний отзыв студента о бирже Автор24
Общая оценка
5
Положительно
Оценку пока не знаю, но сделано все отлично проверял в Advego Plagiatus 94% оригинальности, очень высокий показатель, все требования были учтены. Отличный автор, всем рекомендую
Хочешь такую же работу?
300 ₽
